Неточные совпадения
Когда он вошел в ярко освещенную люстрами и бронзовыми газовыми рожками
залу,
шум еще продолжался.
Порой дождливою намедни
Я, завернув на скотный двор…
Тьфу! прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор!
Таков ли был я, расцветая?
Скажи, фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный
шум,
Когда безмолвно пред тобою
Зарему я воображал
Средь пышных, опустелых
зал…
Спустя три года, вслед за мною,
Скитаясь в той же стороне,
Онегин вспомнил обо мне.
Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу
зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и
шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.
Шум в
зале возрастал, как бы ища себе предела; десятки голосов кричали, выли...
Лютов захохотал; в
зале снова кипел оглушающий
шум, люди стонали, вопили...
И вот он сидит в углу дымного
зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен
шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его романе «Шагреневая кожа».
Тут Самгин услыхал, что
шум рассеялся, разбежался по углам, уступив место одному мощному и грозному голосу. Углубляя тишину, точно выбросив людей из
зала, опустошив его, голос этот с поразительной отчетливостью произносил знакомые слова, угрожающе раскладывая их по знакомому мотиву. Голос звучал все более мощно, вызывая отрезвляющий холодок в спине Самгина, и вдруг весь
зал точно обрушился, разломились стены, приподнялся пол и грянул единодушный, разрушающий крик...
В это время из
залы с
шумом появилась Полина Карповна, в кисейном платье, с широкими рукавами, так что ее полные, белые руки видны были почти до плеч. За ней шел кадет.
Молодые мои спутники не очень, однако ж, смущались
шумом; они останавливались перед некоторыми работницами и ухитрялись как-то не только говорить между собою, но и слышать друг друга. Я хотел было что-то спросить у Кармена, но не слыхал и сам, что сказал. К этому еще вдобавок в
зале разливался запах какого-то масла, конечно табачного, довольно неприятный.
Мы не успели рассмотреть его хорошенько. Он пошел вперед, и мы за ним. По анфиладе рассажено было менее чиновников, нежели в первый раз. Мы толпой вошли в приемную
залу. По этим мирным галереям не раздавалось, может быть, никогда такого
шума и движения. Здесь, в белых бумажных чулках, скользили доселе, точно тени, незаметно от самих себя, японские чиновники, пробираясь иногда ползком; а теперь вот уже в другой раз раздаются такие крепкие шаги!
Когда Алеша вошел в переднюю и попросил о себе доложить отворившей ему горничной, в
зале, очевидно, уже знали о его прибытии (может быть, заметили его из окна), но только Алеша вдруг услышал какой-то
шум, послышались чьи-то бегущие женские шаги, шумящие платья: может быть, выбежали две или три женщины.
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный
шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в
залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
Он был видимо раздражен поведением
залы, но «очистить»
залу, как угрожал недавно, решительно не посмел: аплодировали и махали платками оратору даже сзади сидевшие на особых стульях сановные лица, старички со звездами на фраках, так что, когда угомонился
шум, председатель удовольствовался лишь прежним строжайшим обещанием «очистить»
залу, а торжествующий и взволнованный Фетюкович стал опять продолжать свою речь.
«Вот оно», — думал я и опускался, скользя на руках по поручням лестницы. Двери в
залу отворяются с
шумом, играет музыка, транспарант с моим вензелем горит, дворовые мальчики, одетые турками, подают мне конфекты, потом кукольная комедия или комнатный фейерверк. Кало в поту, суетится, все сам приводит в движение и не меньше меня в восторге.
Шум и смех между тем до того возрастали, что аудитор грозно вышел в
залу и заметил, что громкий разговор и особенно смех показывают пагубное неуважение к высочайшей воле, которую мы должны услышать.
Наконец кой-как
шум угомоняется. Семейство сбирается в
зале около самовара. Сестра, еще не умытая, выходит к чаю в кофте нараспашку и в юбке. К чаю подают деревенские замороженные сливки, которые каким-то способом умеют оттаивать.
После чаю хозяйка предлагает молодежи протанцевать; за старые клавикорды усаживают одну из гувернанток, и пары танцующих с
шумом расстанавливаются вдоль и поперек большой
залы.
В дом Шереметева клуб переехал после пожара, который случился в доме Спиридонова поздней ночью, когда уж публика из нижних
зал разошлась и только вверху, в тайной комнате, играли в «железку» человек десять крупных игроков. Сюда не доносился
шум из нижнего этажа, не слышно было пожарного рожка сквозь глухие ставни. Прислуга клуба с первым появлением дыма ушла из дому. К верхним игрокам вбежал мальчуган-карточник и за ним лакей, оба с испуганными лицами, приотворили дверь, крикнули: «Пожар!» — и скрылись.
Просторный
зал был отдан в распоряжение молодежи: студенты, гимназисты, два-три родственника в голубых рубахах и поддевках, в лаковых высоких сапогах, две-три молчаливые барышни в шелковых платьях. Музыка, пение, танцы под рояль. В промежутках чтение стихов и пение студенческих песен, вплоть до «Дубинушки по-студенчески».
Шум, молодое веселье.
Наибольший успех полета обозначался достижением мельницы, с ее яркими брызгами и
шумом колес… Но если даже я летал только над двором или под потолком какого-то огромного
зала, наполненного людьми, и тогда проснуться — значило испытать настоящее острое ощущение горя… Опять только сон!.. Опять я тяжелый и несчастный…
Вся рогожинская ватага с
шумом, с громом, с криками пронеслась по комнатам к выходу, вслед за Рогожиным и Настасьей Филипповной. В
зале девушки подали ей шубу; кухарка Марфа прибежала из кухни. Настасья Филипповна всех их перецеловала.
Вдруг поднялся глухой
шум и топот множества ног в
зале, с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что с крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю.
Оставшись один, Павел почти в лихорадке стал прислушиваться к раздававшемуся — то тут, то там —
шуму в доме; наконец терпения у него уж больше недостало: он выглянул в
залу — там никого не было, а в окошечке чайной светился уже огонек.
Шум, вздохи, тихие восклицания, кашель и шарканье ног наполнили
зал. Подсудимых увели, уходя, они, улыбаясь, кивали головами родным и знакомым, а Иван Гусев негромко крикнул кому-то...
Но грозной судьбе не угодно споспешествовать намерениям Марьи Ивановны. В то самое время, как она кончает свою фразу, лакеи, каким-то чудом ускользнувшие из-под ее надзора, с
шумом врываются в
залу, неся накрытые столики.
В начале пятой фигуры в гостиной послышался
шум, вскоре затем сменившийся шушуканьем. В дверях
залы показался сам его высокородие. Приближался страшный момент, момент, в который следовало делать соло пятой фигуры. Протоколист, завидев его высокородие, решительно отказался выступать вперед и хотел оставить на жертву свою даму. Произошло нечто вроде борьбы, причинившей между танцующими замешательство. Дмитрий Борисыч бросился в самый пыл сражения.
Налетов (входит с
шумом; в одном глазу у него стеклышко; он останавливается посреди
залы и окидывает взглядом просителей. Пафнутьев ему кланяется). Э… скажите, пожалуйста, князь принимает?
Затем, как водится, последовал спор,
шум, посреди которого в
залу заседания вошел самый денежный из откупщиков, Василий Иваныч Тулузов.
Под звуки раздававшейся в
зале музыки и при
шуме шарканья танцующих m-me Углакова спросила Егора Егорыча...
Это они говорили, уже переходя из столовой в гостиную, в которой стоял самый покойный и манящий к себе турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав в это мгновение какой-то
шум в
зале, поспешила отстраниться от своего собеседника и даже пересесть на другой диван, а камер-юнкер, думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и в струнку вытянулся на диване; но вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой господин по фамилии Углаков желает ее видеть.
Протопопица показала на это мужу, но прежде чем протопоп успел встать с своего места, дверь передней с
шумом распахнулась, и в
залу протоиерейского дома предстал Ахилла, непосредственно ведя за собой за ухо раскрасневшегося и переконфуженного Данилку.
В
зале шум, блеск, музыка; а я хоть и на скале под пальмой стою, а все ничего не вижу, кроме как одни макушки да тупеи.
Уже когда толпа во всех помещениях в клубе теснилась, густая, крикливая, преувеличенно-веселая, в
зале у входных дверей послышался
шум, хохот, одобрительные возгласы.
Вдруг в передней послышался
шум. Передонов и Варвара испугались: Передонов неподвижно уставил на дверь прищуренные глаза. Варвара подкралась к двери в
залу, едва приоткрыла ее, заглянула, потом так же тихо, на цыпочках, балансируя руками и растерянно улыбаясь, вернулась к столу. Из передней доносились визгливые крики и
шум, словно там боролись. Варвара шептала...
В
зале послышался
шум: лакеи не могли выгнать посетителей, которые мешали им накрывать стол.
Он сказал только два слова Арине Васильевне: «Напрасно, матушка!» и поспешно ушел; но не вдруг воротился в спальню, а несколько времени походил один по
зале, уже пустой, темной, посмотрел в отворенные семь окон на спящую во мраке грачовую рощу, на темневшую вдали урему, поприще его детских забав и охот, вслушался в
шум мельницы, в соловьиные свисты, в крики ночных птиц…
Присяжные стали перешёптываться друг с другом: лица у них нахмурились, и на лицах судей тоже явилось что-то недовольное. В
зале стало тихо; с улицы донёсся мерный и тупой
шум шагов по камням, — шли солдаты.
Мутный
шум наполнил
залу. Все в ней засуетилось от криков девушки, а она, как обожжённая, металась за решёткой и рыдала, надрывая душу.
Но было поздно: его улыбка ничему не помогла. Слова Фомы услыхали, —
шум и говор в
зале стал уменьшаться, некоторые из гостей как-то торопливо засуетились, иные, обиженно нахмурившись, положили вилки и ножи и отошли от стола с закусками, многие искоса смотрели на Фому.
Гулкий возглас диакона заглушил и как бы раздавил
шум в
зале; именитое купечество с восхищением уставилось в большой, широко раскрытый рот, из которого лилась густая октава, и, пользуясь этим моментом, Фома встал из-за стола и ушел из
зала.
Долинский просмотрел заметки и, подойдя к окну, пробежал три страницы далее Дорушкиной закладки, отнес книгу на стол в комнату Доры и сам снова вышел в
залу. В его маленькой, одинокой квартире было совершенно тихо. Городской
шум только изредка доносился сюда с легким ветерком через открытую форточку и в ту же минуту замирал.
На лестнице послышался сильный
шум, и в
залу заседаний вбежал совершенно бледный и растерявшийся половой.
Берут корзину и идут в
залу, где их встречают с
шумом.
Так торжественно прошла во мне эта сцена и так разволновала меня, что я хотел уже встать, чтобы отправиться в свою комнату, потянуть шнурок стенного лифта и сесть мрачно вдвоем с бутылкой вина. Вдруг появился человек в ливрее с галунами и что-то громко сказал. Движение в
зале изменилось. Гости потекли в следующую
залу, сверкающую голубым дымом, и, став опять любопытен, я тоже пошел среди легкого
шума нарядной, оживленной толпы, изредка и не очень скандально сталкиваясь с соседями по шествию.
Под потолком в другом конце
зала с широкого балкона грянул оркестр и продолжал тише, чем
шум стола, напоминая о блистающей Стране.
Я перебежал впопыхах свою
залу, схватил в передней с вешалки пальто, взял шляпу и выскочил за двери. Спускаясь с лестницы, слабо освещенной крошечною каминною лампою, я на одном повороте, нос к носу, столкнулся с какой-то маленькой фигурой, которая быстро посторонилась и, как летучая мышь, без всякого
шума шмыгнула по ступеням выше. Когда эта фигурка пробегала под лампою, я узнал ее по темному шерстяному платью, клетчатому фланелевому салопу и красному капору.
Были на «Самокате», в сумасшедшем трактире, где пол со всеми столиками, людьми, лакеями медленно вертелся; оставались неподвижными только углы
зала, туго, как подушка пером, набитого гостями, налитого
шумом.
Двери в
залу растворились с
шумом, и на пороге показался человек, которого один вид оледенил господина Голядкина.
Господин Голядкин слышал ясно, как все, что ни было в
зале, ринулось вслед за ним, как все теснились, давили друг друга и все вместе, в голос, начинали повторять за господином Голядкиным: «что это ничего; что не бойтесь, Яков Петрович, что это ведь старинный друг и знакомец ваш, Крестьян Иванович Рутеншпиц…» Наконец вышли на парадную, ярко освещенную лестницу; на лестнице была тоже куча народа; с
шумом растворились двери на крыльцо, и господин Голядкин очутился на крыльце вместе с Крестьяном Ивановичем.
Среди
шума, гвалта и толкотни в толпе мелькала маленькая седая голова крохотного старичка, который плавал по
зале, как легкий поплавок среди тяжелых листов водяного папоротника. Он на секунду приостанавливался у какой-нибудь кучки и опять плыл далее и так обтекал
залу.